Плащ
Пожар гражданской войны вечером 3 октября 1993 года встретил меня на подходе к станции метро Маяковская в виде какого-то частно-государственного патруля во главе с толстым, но интеллигентным милиционером, попросившим предъявить документы. Предъявленная зачетная книжка привела троицу в неуместный восторг: сильно истощенный хиппующий гном в шляпе, а примерно так я тогда выглядел, был, что свидетельствовали документы, студентом-медиком, ну и что? Сильно чего-то стесняясь, представитель власти, протягивая зачетку обратно, предложил встать на защиту демократии, для чего пройти по тверской еще триста метров и на площади перед Моссоветом найти добровольную медслужбу Моссовета, которой требуются санитары.
Это вам всем санитары требуются, пробормотал я, не глядя на мента. Была у меня тогда такая привычка, ровным тихим голосом говорить что-то такое неприятное - вроде и не сказал ничего, но не скажешь, что промолчал. Тетенька из патруля с красной повязкой укоризненно на меня посмотрела, гражданский дед с какой-то синей папкой переложил папку из одной подмышки в другую, а мент нахмурился и убрал руку с зачеткой (чужой, кстати) и сообщил, что может задержать меня до выяснения личности. Ну задержите, пробормотал я, осознавая, что впутался в какие-то пока неясные неприятности, а надолго? Попадать в милицию мне было нельзя, как и всякому косящему от армии без должных на то оснований, на арапа. Но и идти в какую-то медслужбу моссовета мне совершенно не улыбалось. Впрочем, в те дни мне вообще мало что улыбалось, гном пребывал в унынии, ибо и жизнь его не очень-то радовала, а все норовила что-то такое показать. В медслужбе предполагалось пробыть сутки. Ладно, хрен с вами, пробормотал я так же тихо, почти про себя - и поступил в распоряжение тетечки, двинувшийся со мной по Тверской по направлению к центру.
Степень моей отстраненности от мира оценить несложно: только в районе Пушкинской я сообразил, что идем мы почему-то по проезжей части, что твой студебеккер, а в одиннадцать ночи улица тверская забита народонаселением, что твои Лужники, где я как-то торговал с приятелем шубой из искусственного меха. Лица у этого народонаселения были немало озабочены, но мне понадобилось еще пять минут от Пушкинской площади до памятника Долгорукому, чтобы связать в голове всю эту странную обстановочку с виденным за полчаса до этого в гостях в телевизоре Егором Тимуровичем Гайдаром, который с какого-то перепугу призывал народ встать на защиту действующей власти в противостоянии с новой хунтой, которая засела в Белом доме, в котором я не только не был, но даже никогда его и глазами-то не видел. Можно жить в Москве и ни разу не видеть некоторых общеизвестных видов, нужно лишь быть сильно погруженным в себя. Я вот и был погружен.
Тетечка при этом что-то непрерывно говорила, но я слышал ее как во сне, речь ее была хоть и встревоженной, но уютной, а шла она быстро, я еле за ней поспевал. Что медслужбе моссовета от меня могло понадобиться, я не спрашивал, но у нее точно на меня были какие-то надежды, которые я заведомо не мог оправдать.
Перед Долгоруким свернули налево, продираясь уже через какую-то солидную толпу взволнованно беседующих друг с другом работяг самого разного вида. Пару раз я оглядывался, странно, что мне не приходило в голову просто сбежать: тетечка, продолжавшая идти впереди и что-то такое говорить, вряд ли во мне нуждалась и не факт что вообще бы заметила, что я за ней больше не иду.
Обстановочка на улице была идиотской и тревожной, в помещении мне было бы комфортнее, поэтому, когда мы с тетечкой вошли в какой-то подъезд в здании слева от долгорукого, я понял, что отсюда я бежать не хочу. Ее тут знали и на входе взволнованно пожали руку ей - и мне, будто видели во мне какую-то важную шишку, специалиста, консультанта, спасателя человеческих жизней.
Ведите их сюда, раздался откуда-то из глубины голос. О, что это был за голос! Я бы отдал полжизни за то, чтобы говорить так бархатно, так уверенно, так властно. Еще полжизни я бы отдал за то, чтобы говорить так громко: это была просто-таки какая-то пароходная сирена из очень любимого Киплинга. Впрочем, вести никуда нас не пришлось, потому что носитель голоса вопреки логике сам шел к нам в прихожую, как Божия гроза. И он тоже был, собственно, гном. В белом халате, в белой шапочке, со свитой из нескольких медсестер в полуобмороке, которые были на две головы ее ниже, с каким-то сморщенным личиком, но все это было ни к чему - у Борислава Николаевича, как мне шепнули его имя, было все, ибо Господь наградил его щедро - он не умел говорить, он умел орать.
Видимо, поэтому он был, как я выяснил позже, известным народным целителем. Отсюда и потребность медслужбы Моссовета, собранной для организации полевых спасательных структур народного ополчения молодой демократии, в людях, имеющих хотя бы формальное отношение к медицине - Борислав лечил словом, а медслужбе, как ожидалось, предстояло иметь дело с огнестрельными ранениями, которые словом не очень-то и излечишь. Впрочем, Бориславу я был интересен не более семи секунд - также пожав мне руку, как гном гному (в эти дни все были просто помешаны на пожимании рук, просто какой-то февраль 1917-го), он тут же громогласно препоручил меня одной из медсестер и с сонмом других, персональных медсестер умчался вперед по коридору. Позже раскаты его голоса доносились то из одного помещения, то из другого, но самого эскулапа не было видно.
Из краткой беседы с испуганной, но довольно внятной медсестрой выяснилось в процессе переоблачения в белый халат, что ничего особенно делать не надо, а достаточно просто дежурить - мало ли что случится. Медслужба Моссовета видела в моем лице обычного санитара-разнорабочего, что устраивало и меня. Только в это момент я удосужился выяснить, на чьей я, собственно, стороне. Не то чтобы меня все это сильно волновало: в свои 18 лет я накопил в голове некоторое количество воззрений одновременно либеральных и социалистических, поэтому легко мог примкнуть к любому лагерю октябрьского противостояния - а, поскольку идиотов хватало и там и там, я был бы своим везде. Но либералы мне, конечно, были поближе, удачно это я пошел с Тишинки именно на Маяковскую.
Последующие часы продолжались в стилистике дурного сна: я почти не выходил из себя, пребывал в постоянном отчаянии, которое совершенно не было связано с окружающими политическими событиями, и постоянно бегал курить на площадь. Собственно, кроме как ждать, делать было нечего - некоторое число медсестер в белых халатах периодически принимались на работу, которую я тихим голосом объявил "щипанием корпии" - они крутили из марли какие-то будущие повязки на будущие огнестрельные раны будущих жертв мятежников, но, кроме этого занятия, очень похожего на терапевтическую поклейку бумажных коробочек в психиатрической клинике, ничего не предлагалось. На площади я видел издалека самого Егора Гайдара, и еще десяток видных политических деятелей, и даже успел в толпе о чем-то поговорить с Валерией Ильинишной Новодворской, которая невесть что такое разглядела в моем белом халате. Потом я возвращался в санитарный подъезд к Бориславу, энергично ревущему о чем-то в дальних комнатах, садился на табуреточку и бесконечно читал, что читал - не знаю.
Я не знаю, по какой причине никто из нас не спал - видимо, потому, что спать было вообще негде, а уходить домой не предполагалось, но в шесть утра, когда снаружи послышался странный шум, в прихожую немедленнно оказался весь наличный персонал лазарета и даже Борислав со свитой. Я было вытащил сигареты, чтобы на улице разведать обстановку, но тут дверь приоткрылась, и в нее просунулась какая-то черноволосая голова. Голова поводила испуганно очами, увидела белое воинство, ойкнула и убралась, но через секунду дверь широко распахнулась, и она вернулась, вернее, влетела в сопровождении тела. Тело было завернуто в широкий кожаный плащ, развевавшийся на непонятно откуда в помещении взявшемся ветру, голова, убранная романтической прической, открыла рот - и я почти умер от восторга, поскольку голова заорала.
Сначала она заорала "здрасьте", потом что-то объясняющее, что ей, голове, тут нужно, а нужно ей было выяснить, не надо ли какого содействия, а то они с братьями проезжали мимо, и их просили посмотреть, все ли как надо. Орала голова при этом так, что дрожали стекла - меня, довольно мрачного в это время человека, все это привело в какой-то восторг. Тем более неуместным он был в общей атмосфере. Ничего радостного, вряд ли вы это знаете, не ожидалось, а уж тем более какой-либо победы нашей стороны. По умолчанию предполагалось, что Верховный совет довольно скоро разнесет весь демократический лагерь силами региональных военных, и мы окажемся в какой-нибудь Мордовии уже через три-четыре недели - как клевреты проклятого Ельцина.
Восторг стал просто неистовым, когда выдохнувший наконец Борислав со всем неистовством народного целителя сообщил пришельцу в плаще - молодой человек, выйдите отсюда вон, кто вам вообще позволил врываться в помещение медицинского учреждения. Сообщение было сделано чуть повышенным тоном. То есть, Борислав тоже заорал - чуть погромче, чем сам пришелец.
Пришелец опешил. Потом в голове его что-то щелкнуло, и он действительно заорал. В ответ заорал и Борислав.
Поймите меня правильно. Представьте себе, что обычно вы разговариваете так, будто вы орете на бешеного быка. И вот вы говорите, говорите - и вдруг навстречу вам действительно несется бешеный бык. И тогда вы действительно орете.
Разобрать какие-то отдельные тезисы, высказывания или даже слова в этом царстве акустики нечего было и думать. Кажется, Борислав настаивал на том, что такие, как молодой человек, неформалы вообще должны находиться за пределами любых помещений, куда ступала нога медицинского работника - пришелец же пытался сообщил, что он, медицинский работник, привык убивать народных целителей и всяких колдунов на месте, а они тут открывают рот и даже пасть. Ресурсы повышения тона оба исчерпали в первые де 40 секунд, попытки и дальше повысить тон последовательно не удались ни Бориславу, ни черноволосому в плаще, но сдаваться никто не собирался.
Они убивали друг друга акустическими ударами вот уже четыре минуты, а я стоял в каком-то немом счастье. Нет, все это меня совершенно не интересовало. Я разглядел, что за кожаный плащ был наброшен на широченные плечи пришельца. Такого тонкого тиснения по коже я не видел и по сей день- волосок к волоску, на спине у этого дурака висела шкура волка. Это была невероятной красоты и законченности работа, владелец плаща просто не понимал, как он проигрывает в сравнении с собственным плащом.
Битва, между тем, подходила к концу, хотя стороны не подавали виду. С тем же улыбающимся идиотски видом я зачем-то подошел к Бориславу и тихо дернул его за халат. Тот недоуменно обернулся и готов был уже повернуться назад, но я - совершенно непонятно зачем - тем же самым тихим голосом, которыми я тогда говорил гадости, произнес, сам не зная, зачем я это говорю:
- В кустах игрушечные волки / Глазами страшными глядят.
Цитата 1909 года из Мандельштама произвела на Борислава удивительное впечатление. Он выпучил глаза и посмотрел куда-то мне за плечи, потом на пришельца, и вдруг тонким голосом, почти фальцетом, спросил:
- Как? Как вы сказали?
И тут пришелец в волшебном плаще, который, разумеется, и услышать не мог, что это я там бубню, внезапно заявил совершенно обычным рабоче-крестьянским дискантом, даже без вопросительной интонации:
- Вы тут совсем с ума все посходили, что ли.
- Молодой человек - отчеканил на это Борислав - Я разговариваю отнюдь не с Вами. Кто вы вообще такой, черт побери?
"Черт побери" в устах старого гнома звучало даже как-то грубовато.
Пришелец в плаще выпучил глаза теперь уже на нас. Не было ничего удивительного в том, что такой вопрос задавать себе ему было как-то не с руки, и готового ответа у него не было. С другой стороны, ему было явно не по себе пребывание в обществе, где ему задают такие вопросы. Через несколько секунд недоумения пришелец сообщил, что он хирург.
- Нет. - твердо сообщил ему Борислав с облегчением от того, что разговор, наконец, вырулил на понятные и выигрышные рельсы. - Ни в коей мере, молодой человек! Этот вот он - будущий хирург (и он указал на меня - и тут уже пришло время выпучить глаза мне: в лучшем случае, если бы меня не выгнали из меда за безделье, я бы мог стать исследователем-физиологом). А вы - шарлатан и бездельник. Потрудитесь закрыть дверь, молодой человек.
Разразилась тишина, посреди которой я пялился на волшебный плащ с волком.
- Вы тут совсем с ума посходили, что ли - повторил уже безнадежно пришелец. - Я хирург.
И тут он неожиданно развернулся на каблуках, плащ мазнул меня едва ли не по лицу, и пришелец буквально вылетел из помещения медслужбы Моссовета. Помимо дара ора, Господь явно наградил его даром мгновенного перемещения в пространстве. Вслед ему летело Бориславово "и больше не смейте сюда никогда появляться!" - народность в речи ему была свойственна.
Потом было не так интересно, а порой даже где-то и очень неинтересно. Наши победили, оставшиеся двое суток я по-прежнему не спал, а по дороге домой купил бутылочку настоящего армянского трехлетнего коньяка - армяне, воевавшие всей страной в Карабахе, сдавали его в московскую торговую сеть за какие-то копейки - и с этого момента хотел забыть все это, и по большей части забыл.
Борислава я больше никогда не видел и никогда ничего о нем не слышал. Вероятно, я просто неправильно запомнил его имя.
О черноволосом в следующий раз я услышал летом 1996 года - вернее, прочитал в Московском комсомольце. Он не врал, и впрямь был Хирург, причем по профилю - челюстно-лицевая хирургия. Зря Борислав его выгнал.
Впрочем, медаль "Защитнику Свободной России" он все равно получил. Видимо, в том месте, куда лидер "Ночных волков" на своем громадном мотоцикле (вот что гудело на улице, мы-то думали, что танки) переместился затем от медслужбы Моссовета, защитники молодой российской демократии Мандельштама знали хуже.
А плащ этот, друзья, снится мне иногда. Волосок к волоску, тиснение по коже. Даже вспомнить страшно, как он был хорош.
